Сибирский кавалер [сборник] - Борис Климычев

Тайга — дело темное. В голодные зимы остячишки сдирали верхнюю кожу с сосен, а нижнюю ели. А для опьянения жевали корень аира да особые грибы.

А городом управлять легко ли? Народу уже в посадах живет немало. А народишко всякой. Один беглый нетчик за Веселящным озером землянку выкопал и колодец сделал. Не пахал, не сеял. Зерна единого в сусеке не имел. Пошел в посад, горсть зеленого порошка в колодец свой сбросил. Потом бегает по слободе, ушаты просит, дескать, у него полный колодец пива, не во что его наливать. Попер народ к тому колодцу. Перепились все. Через день трое померло, а пятеро заикаться стали.

Пошли его, нетчика, забрать в тюремную избу, а он сорок раз вокруг ножа перевернулся, стал сорокою и улетел.

А то ясашный один нашел в тайге человеческую голову отрубленную, да в съезжую избу ее приволок в мешке, за бороду вытащил из мешка и воеводе — на стол. Князь заорал на него, заругался, дескать, зачем это все? Чего мертвая голова скажет? Ясашный испугался, голову в мешок сует, а голова из мешка чуть слышно и сказала:

— Князь, влезешь в грязь!

Голову повелел Осип Иванович отнести в тайгу, на то же место, где взяли, а ясашного в тюрьму посадить как колдуна. А на душе покоя с тех пор не стало.

Был бы князь полным хозяином города, а то нет, придумали в Москве пытку: приставили на время службы как бы соглядатая. Илью Микитича Бунакова. Выползец из вологодских лесов, мелкопоместный, а много о себе понимает. Про ту голову сказал: мол, зачем ее князь обратно в тайгу вернул? Мол, надо было палачу сдать, может, еще что сказала бы. Лезет не в свое дело!

По указу князя горододел Петр Терентьев вычертил «вавилоны», как новый город ставить. По плану в новый острог вошло и находившееся на мысу кладбище. Так Бунаков в том корысть увидел, де князь хочет могилу брата своего усопшего огородить государственной стеной, де усопшие всегда лежат пред градскими стенами, поверье есть, что хоронят от врага лучше любого оружия. У Бунакова вроде бы есть другой план нового города, много лучший.

По утрам из-за этого прохвоста даже в воеводскую канцелярию идти было неохота. Все поперек делает и говорит.

Опять пришел в канцелярию Осип Иванович в плохом настроении. И Бунаков вроде бы с ехидцей посмотрел, мол, задержался воевода. Воевода кивнул ему:

— Илья Микитич, зайди-ка, дело есть.

Осип Иванович уселся в свое воеводское кресло, расчесал частым гребнем бороду, глянул на статую Николая Чудотворца, перекрестился. Илья Микитич стоял перед ним, спокойный, ровный.

— Илья Микитич, Подреза Гришку допрашивал?

— Допрашивал и свидетелев звал.

— А пошто в тюремную избу не посадил?

— Да посадить-то недолго, Осип Иванович, толку — что? Ничё не доказано. Иные заявители в очи отреклись от слов своих.

— Не доказано? А палач — на что? Пытать вора ссыльного.

— Да как же, Осип Иванович? Не простой ведь…

— В царском указе прямо сказано, буде какое новое воровство учинит — в железа его, на чепь!

— Эх, Осип Иванович! То при другом царе было писано. А ныне еще не известно, чем это дело обернется. Они, Плещеевы, люди не малые, с Басмановыми и прочими родня. Свяжешься — не рад будешь.

— Так что же, так и будет свои воровства творить? Он пахотного мужика покалечил, руку ему отрубил.

— Вызывал того мужика. Говорили. Плещей ему руку отсек в драке, в кости играли, повздорили. Мужик первым рубанул Плещея по руке топором. Гришка руку показывал: рубец изрядный остался. Уже потом Гришка этому пахотному руку и оттяпал саблей. И то — левую, и только пальцы. Так Гришка сам же тут ему кровь заговорил и остановил, да потом лечил его. Мужик и не обижается.

(Бунаков не знал, что рубец на Гришкиной руке намалевал богомаз Герасим и очень искусно.)

— Ишь ты! Лекарь какой! Сперва голову отрубит, потом прирастит! — сказал воевода. — Известно, что Гришка тайком вино курит, мужиков заигрывает. Ссыльный, а холопов у него едва ли не больше, чем у меня.

(«Насчет холопов, вы одним миром мазаны!» — подумал Бунаков, но в слух этого не сказал, ясное дело.)

— Да кто ноне в кости не играет, Осип Иванович? И вино сидят многие. За это хоть полгорода в тюрьму тащи.

— То-то и есть! Распустились! Ноне даже караульные на башнях пьянствуют и играют в кости и карты. Ему надо ворога смотреть, а он… А про Плещея говорят, что он человека убил.

— Все расследовано. Говорили, что в тайге убил ясашного. А свидетелей нет, поди, докажи. По одним слухам дела не заводятся.

— Говорили, малому князьцу Бадубаю на голову наделал. Как такое возможно?

— Бадубая допрашивал. Говорит, что все пьяны были, и он не упомнит ничего. Кто наделал, как.

— За этим Гришкой Плещеевым столько всего, что ему уже и башку рубить пора! — сказал сердито Осип Иванович.

— К нам, Осип Иванович, с Тобольского пишут, чтобы разобрали дело Левонтия Плещеева, нарымского ссыльного, который тамошнего воеводу обвинил во многих воровствах. Левонтий, как ты знаешь, Гришке дядей родным приходится. Так не отправить ли на время разбирательства сего дела Григория из Томского как родственника заявителя. Пошлем его в Кузнецкий к Афанасию Зубову?

— Что ж, придумал ты неплохо, — согласился Осип Иванович, — но в заручной челобитной на Гришку еще сказано, что он отбил от пашни жену и мужа Тельновых. Поп Ипат это подтверждает. Надо бы крестьян Тельновых возвратить в их слободу Верхнюю. А Гришка пущай едет ко всем чертям!..

Так решилась в то позднее осеннее время судьба Григория Плещеева-Подреза. Узнав о решении воевод, Григорий позвал Устьку в верхнюю светелку, чтобы пить вино. Он перебирал её волосы, к которым давно привык, а теперь словно увидел впервые.

— Эх, Устинья! Счастье с бессчастьем, что ведро с ненастьем. Как же можно нам расстаться? Меня в Кузнецкий ушлют, тебя с Семкой в слободу. А вот — флакончик. Дать Семке вина, и ты уже будешь не мужья жена. Ну что же ты? Нет розы без шипа, нет пчелы без жала. И нет любви без жертвы.

Устька дрожащими руками взяла флакончик с ядом. А через два дня призналась Григорию:

— Не смогла, я. В нужник яд высыпала. Я из-за тебя робеночка вытравила, а теперь еще Семку травить. Он-то в нашей любви виноват, что ли?

— Надо есть горькое, если хочешь сладкого. Да ладно, тогда до свиданьица…

Домом возле Ушайки Григорий оставил управлять Ваську-Томаса, вел бы учет вина, кое будет сижено, да покрепче вешал замки на погреба с бочонками. За домом в Нижнем посаде обещал доглядывать Девятка Халдеев с женой. Их двор был по соседству.

Из холопов Григория в Кузнецкой отправился только Бадубайка, но ехал он как бы сам по себе, ибо Григория везли казаки с письмом к воеводе Кузнецка.